Катя Ткаченко - Ремонт человеков[Иллюзии любви и смерти]

Мать все еще пробует воду ногой.

Потом заходит в нее и медленно идет в сторону горизонта.

Отец с мужем заканчивают пить пиво и расплачиваются.

Змея удовлетворенно заползает под большой камень.

Мать бросается в воду и плывет.

Отец с мужем встают из–за столика и идут к выходу с площади.

Там, у какого–то здания, в тени, стоит молодой парень и торгует картинами.

А может — картинками.

Чем–то, что я плохо вижу.

Змея сворачивается клубочком и засыпает.

Змеям не снятся сны.

Змеи спят без сновидений и даже не закрывают глаза.

Или закрывают?

Зато у Майи глаза закрыты и мне по прежнему хочется их поцеловать.

Я не могу больше выносить эти сны.

Для одной меня этого слишком много.

Седой как чувствует, свет в левой комнате вновь отключается.

Я облегченно вздыхаю и спокойно поворачиваюсь на правый бок.

И сплю.

Как спит муж.

Как спит мой отец.

Как спит Майя.

Как спит моя мать.

Как спит, не закрыв глаз, змея под большим и уютным камнем.

И уже до утра.

Сквозь сон я чувствую, как муж встает и начинает собираться на работу.

И я опять его не провожаю — я не могу встать, но он не против.

У меня не открываются глаза, и отчего–то болит все тело.

Но все равно надо вставать — хотя бы для того, чтобы начать собираться.

Через три часа он заедет за мной и повезет в аэропорт.

А Майя уже будет ждать там.

Или мы поедем вместе?

Вначале он заберет ее, а потом они заедут за мной?

Я медленно сползаю с кровати и пытаюсь найти тапочки.

Куда–то засунула вчера, стремясь побыстрее нырнуть к нему под одеяло.

Он заглядывает в комнату и говорит: — Привет!

— Привет! — отвечаю я и заглядываю под кровать.

Со стороны это, должно быть, смотрится ужасно: голая женщина, стоящая на четвереньках и засунувшая голову под кровать.

Под кроватью валяется тапочек. Один. Второй где–то в другом месте.

И еще под кроватью я вижу не до конца убитую книгу.

Видимо вчера, кромсая вырванные страницы ножом, я закинула оставшуюся часть сюда.

В пыльную темноту, куда не добирается дневной свет.

Чтобы было, что кромсать и дальше.

Я беру тапочек и попорченный томик.

Второй тапочек лежит у кресла.

У меня три часа на сборы.

Муж уже ушел — я слышала, как хлопнула дверь и защелкнулся замок.

Я надеваю тапочки, лениво думаю, накинуть халат или нет, и решаю, что одену его потом.

И голая иду в туалет, с папашиным томиком в руках.

В конце концов, я потратила деньги, покупая эти исповеди старого павиана.

А значит, могу совместить приятное с полезным.

Хотя бы в течение двадцати минут из тех трех часов, что даны мне мужем на сборы.

Вот только кто сказал, что это чтение действительно будет приятным?

В ПОИСКАХ ТЕНИ,

когда солнце уже перевалило за зенит, хотя фраза явно звучит коряво, так что лучше начать сначала, вот так: в поисках тени, когда стрелки часов тягуче переместились за цифру, обозначающую «двенадцать», но и это продолжает не нравится, что означает одно — солнце действительно стало не просто припекать, оно палит так, как лишь может палить солнце на этой долготе и на этой широте, хотя под рукою сейчас нет ни карты, ни атласа, чтобы выписать оттуда циферки, обозначающие эти самые широту и долготу, так что остается лишь все так же искать тень, в которой можно спрятаться, раствориться, переждать те томительно жаркие часы, которые отведены солнцу и белесовато–голубому от жары небу, на котором сейчас, именно в данный момент, не видно ни облачка.

Даже на побережье, куда я приехал три дня назад, проведя до этого сутки в Барселоне, жара после двенадцати выгоняет большинство с пляжа, хотя — надо отметить — море в этом районе Испании не отличается той комфортностью, к которой ты привыкаешь, бросаясь в волны где–нибудь на противоположной стороне водного пространства, у берегов если и не Африки, то, по крайней мере, азиатского материка. Здесь вода в море намного холоднее, поэтому в моем возрасте большинство предпочитает теплый бассейн при отеле, теплый от того, что отвесные солнечные лучи прогревают его за считанные часы, если еще сразу после завтрака вода в нем бодрит ничуть не хуже морской, то ближе к полудню она уже не охлаждает, а лишь освежает, да и то — на какие–то мгновения, пока тело не привыкает к пребыванию в пресноводно–хлорированной среде.

Но это на побережье, а сейчас я, поддавшись с вечера какому–то бессмысленному туристическому то ли ажиотажу, то ли помутнению и беспрекословно выложив отельному гиду что–то около тридцати пяти долларов, вынужден ждать, пока подъедет автобус и водитель откроет двери, за которыми столь долгожданная прохлада от работающего кондиционера, хотя в номере я кондишн даже не включаю — хватает открытой балконной двери и постоянно дующего ветерка, со стороны Пиренеев и по направлению к тому самому Средиземному морю, воды которого здесь, по крайней мере, именно в это время года, не располагают к долгому купанию.

Собственно, я не собирался посещать этот городок и прежде всего потому, что никогда, если не считать столь далекой уже юности, не считал себя большим поклонником той главной местной достопримечательности, посмотреть на картины которого и собственно само здание музея, построенное с изначально спланированным, а оттого и очень рациональным безумием, сюда приезжает в год народа больше, чем в главный испанский музей — знаменитый мадридский Прадо.

В юности — да, в юности сама фигура этого испанского, а точнее сказать, каталонского, мэтра с напомаженными кончиками усов притягивала меня, хотя, если быть честным, намного больше притягивал тогдашний мой приятель, который был вот уж действительно без ума от Дали и который во многом и предопределил мою жизнь, хотя бы потому, что любовь, вспыхнувшая в один прекрасный день в моем сердце (а есть ли что банальнее и бессмысленнее, чем именно такая констатация давно произошедшего?) стала тем божественным — я не боюсь именно такого определения — факелом, который осветил для меня, пусть всего лишь на мгновение, все мое будущее, то самое будущее, которое порою так мучительно продолжается в любом «сегодня», хотя бы в том самом, когда я именно в данный момент пытаюсь отыскать тень на безжалостной каталонской жаре и жду как манны небесной появления автобуса с включенным кондиционером.

Этот смешной и в чем–то неуклюжий актер, намного выше меня и намного старше меня по возрасту, долгое время нарезал, что называется, возле меня круги, хотя я‑то плохо понимал, что ему от меня надо. Не знаю, почему лишь сегодня я вдруг вспомнил про то, что было уже несколько десятилетий назад, скорее всего, что в жаре–то все и дело, ведь жара здесь выступает тем катализатором памяти, который выплавляет из тебя все несущественное, суетное, наносное, оставляя лишь самые основные вещи, забытые тени, тени, возникающие вновь.

Ведь даже вчера, когда отельный гид соблазняла меня этой поездкой, я не вспомнил того своего приятеля, его как бы вымыло временем из моего сознания, я лениво сидел у бара и пил свой вечерний кофе, разбавляя его время от времени небольшим глотком коньяка — лишь для того, чтобы нейтрализовать кофеин и не столько взбодриться, сколько привести себя в состояние обостренного восприятия прибрежной испанской действительности, но — по всей видимости — эта деловая дамочка поймала меня как раз в тот момент, когда я еще не был готов к сопротивлению и легко согласился, еще даже не подозревая, что весь последующий день буду занят одним: поисками теней.

И дошло это до меня даже не в Фигерасе, конечной точке этого утомительного туристического маршрута, куда автобус прибывал лишь далеко за полдень, тот самый полдень, который равен пресловутому зениту, а значит, и началу безжалостного местного солнцепека.

Дошло это до меня еще во время предыдущей остановки, в милом городке Жирона, куда мы прибыли, пропялившись в окна что–то около часа, еще в самое благостное утреннее время — не было и одиннадцати, а значит, можно было совершенно спокойно бродить по улицам старого города, не озираясь по сторонам в поисках какой–нибудь открытой забегаловки, где можно прикупить ледяную колу или какое другое пойло, пусть даже просто воду в обыкновенной пластиковой бутылке.

Я отстал от группы, которая, скучковавшись вокруг экскурсовода, бодро пересекала один из мостов через реку Ониар, который вел как раз в самое переплетение тех узких средневековых улочек, которые и привлекают до сих пор все эти, утомленные жарой и солнцем, толпы в столь тихий и все еще оставляющий ощущение глубокого сна город. На противоположной стороне реки, сразу за мостом, ярко полыхали разноцветные фасады домов, красные, голубые, желто–песочные. Группа моих спутников по автобусу стала втягиваться какой–то бело–кепчатой змеей в узкую стрельчатую арку, за которой и начинались мощенные булыжником улочки, а я остановился на мосту и посмотрел вначале в воду, а потом — вдаль, поверх домов, туда, где в солнечном мареве проступала колокольня местного кафедрального собора, отбрасывающая, как мне показалось, резкую тень на все эти веселые и такие неестественные дома и домики.